Tales of Miensk

У нас штормовая погода: воет ветер, на столе целый день горит лампа. Смотрю в окно и представляю, как из леса выдувает мелкую нечисть и катит по асфальту под двери магазина.

Гул ветра на улице подчеркивает тишину дома, вы замечали? Чем сильнее воет снаружи, тем спокойнее внутри. Внутренний свет, даже слабый, противостоит внешней темноте (пусть настольная лампа будет мне примером).

В ясные дни я часто слушаю бури на ютубе — это помогает заглушить информационный шум и найти точку молчания, из которой пишется текст. Как будто, чтоб написать его, надо сначала его услышать.

Уверена, нам часто мешает писать и говорить инстинктивное ощущение, что информационный шум перекричать невозможно. Люди закономерно молчат, когда рядом идет товарняк. Ждут, пока пройдет (а думают, что вдохновения). Но этот товарняк с нами надолго, поэтому приходится искать тихие места — пузыри спокойствия внутри бурь.

#протексты

Говорят, закрылся на ремонт «Ориентал», кафе, в котором я написала «Наследство». Теперь этот текст напечатан в сборнике. Удивительно.

Помню время, когда этот рассказ было еще мешаниной слов в моей голове. Была мокрая батумская зима, пусто, тихо и как-то укромно. Казалось, что время не идет. В «Ориентале» топилась буржуйка, стояла духота, а когда открывалась дверь, внутрь проникал сырой морской воздух.

Этот воздух — незабываемый. Я сразу решила его не забывать, когда мы вышли из поезда поздним апрельским вечером, на перроне было темно, ничего не видно, кроме вокзальной стены. Я бы сказала так: ничего еще не существовало для меня у Черного моря, кроме вокзальной стены и самого моря — оно было в воздухе. 

Но в «Ориентале» я отвлекалась — работала — и забывала о море. А когда открывалась дверь, вспоминала. Было приятно вспоминать.

Теперь «Ориентал» закрылся, и есть ощущение, что мой Батуми понемногу закрывается и открывается какой-то другой. Время идет.

Хорошо, что в мире есть и что-то постоянное. Точно знаю, что пальмы еще трепещут ушами на холодном ветру, солнце садится в море и все тот же продавец овощей продает овощи. Очевидно, он дух места, и если сделать ему подношение (зефир), то он пошлет взамен благословение и коньяк.

Когда я жила в Батуми, у меня было много камней. Я собирала их на набережной, и они скапливались в карманах, в сумке, в вазе на кухне и в ящиках стола.

Камней на черноморском побережье много, но некоторые волшебнее, чем другие. Трудно сказать, чем они отличаются. Может быть, формой. Может быть, цветом. Я отличаю так: если взял камень в руку и не хочешь выпускать, то это тот самый.

Лучшие камни оседали в кармане моего пальто. Во время прогулок я перебирала их в руке, чтобы справиться с волнением. Такое взаимодействие было хорошо им знакомо — они провели много лет в волнах.

Когда мне хотелось передать кому-то немножко спокойствия и охраненности, я выбирала для него камень или несколько. Так у меня становилось меньше камней, а любви — больше.

Потом часть камней посылкой уехала в Минск к родителям (“А что у вас в посылке?” — спросили у меня на почте, и я честно ответила: “Камни и медведь”), а часть осталась в Батуми моим друзьям и любому, кому они понравятся.

Со мной уехали только мои камни, отполированные сначала морем (основательно), а потом моим беспокойством (слегка). Они лежат на полке и помнят горы, из которых вышли, воду, в которой трансформировались, солнце, под которым становились горячими, и карман моего пальто.

Я всегда больше любила писать, чем говорить вслух, поэтому часто пишу и редко говорю вслух. Но вчера мое говорительное несовершенство удивило даже меня.

Я шла домой по безлюдной улице, было холодно, солнце уже спряталось за домами. Мне захотелось поделиться с друзьями одной историей, и я решила, что удобней будет записать голосовое. Достала телефон, начала говорить… И вдруг замолчала, прислушиваясь к собственному голосу — так громко и неуместно он прозвучал в этих зажатых между домами сумерках. Мне даже показалось, что кто-то за темными окнами слушает меня, и вряд ли это человек.

Пришлось стереть запись и рассказать историю текстом.

Может, это было очередное проявление моей вздернутой тревожности, какие-то отголоски древних инстинктов. А может, моя собственная привычка прислушиваться отразилась от одного из окон — и я стала одновременно и говорящей, и слушающей. Или я вспугнула привидение — никогда нельзя исключать невозможное. Ясно одно: лучше не нарушать ноябрьскую тишину без веской причины.

Деревья в Кракове огромные. В октябре они превращают дворы в озера, наполненные золотом. Брожу по ним и чувствую себя рыбой.
*
Мы живем в новом районе, перед нашим домом другие почти такие же дома, заборы, магазины и кафе. А позади дома старое заброшенное здание и лесок. Иногда мне жаль, что нельзя попросить дом повернуться к лесу передом, чтоб по утрам с балкона открывался вид на сов.
*
Здесь низкий уровень аудиального шума, то есть тихо. По тишине ровными волнами прокатывается шум поездов.
*
Видела осоловелую собаку, которая неохотно плелась за хозяином от подъезда, останавливалась у каждой травинки и впадала в ступор. Хозяин нетерпеливо дергал за поводок, собака кренилась на бок. Она как будто пыталась сказать: а давай быстренько сделаем наши дела и домой? Я тут у колеса посижу. Спать хочется. Камень. А когда домой? Это был воплощенный в собаке на всех уровнях понятный октябрьский сплин.
*
Часто хожу вокруг старого заброшенного здания — оно краснокирпичное, с арочными окнами, в стеклах дыры. Разузнала, что это был когда-то пропускной пункт, где бралась плата за въезд в город. Здание стоит к лесу передом и как будто оттуда кого-то ждет. Думаю, что тут нужна сказка.

#мир

«Так она и оставила не только овец, но и свое жилище, высокогорный луг, дикий виноград, сумах, горный ясень, кусты можжевельника и приземистые дубки, на которые смотрела все лето, кроличью шкуру, что заменяла ей подушку, котелок, в котором варила кофе, кучу дров, что собрала только сегодня утром, камни у очага — каждый был знаком ей по форме и цвету».

Это кусочек из рассказа Элис Манро. Я вспоминала его, когда уезжала из Батуми — он очень хорошо передает уезжание. 

Про приезжание ничего не могу вспомнить, может быть, потому, что каждому приходится изобретать его самостоятельно. Все изменилось, в общем и в деталях, даже луна в небе висит иначе. Это сильное переживание, даже если изменения к лучшему. Прежний опыт стал недоступен, как остров, постепенно он удаляется, над ним густеет туман. Новый опыт — тесный, как лодка.

Поэтому я попытаюсь простить себя за то, что бываю беспокойной и потерянной, как муха в запертой комнате. Надеюсь, что и вы меня простите (потому что текст, как известно, целиком зависит от состояния, а значит, я наверняка так или иначе транслирую здесь то, что переживаю).

Недавно, когда я в очередной раз сказала что-то про удивительность осени, меня спросили, неужели я так быстро забыла, как она ощущается. Я не сразу поняла, что значит «так быстро». Я прожила у южного моря сто лет. Сто лет собирала на набережной камни, а по вечерам покупала у знакомого продавца овощей вино и фрукты. Сто лет в садах за заборами опадали мандарины, спали по обочинам собаки и чайки кружили над стройками.

В. утверждает, что наши вещи были тяжелыми, потому что мне вздумалось везти с собой камни (а не из-за его гитарных штук, конечно). Но эти камни нельзя было не взять — я сто лет носила их в карманах пальто и в любой непонятной ситуации перебирала в руках. «Каждый был знаком ей по форме и цвету».

Первый месяц в чужой стране всегда тяжелый. Слишком многое нужно сделать, но сначала — понять. Мне до сих пор кажется, что многих процессов здесь я не понимаю и, соответственно, не знаю, что может пойти не так. Беларусы, как сказала Света Бень, очень осторожны и напряжены. Я просыпаюсь по ночам, лежу в темноте и прислушиваюсь, как доисторический человек в пещере. Я охраняю В. от диких зверей, придирчивых чиновников и других опасных существ, рыскающих снаружи. Балконная дверь приоткрыта, я слышу поезда и ветер, разговоры на улице, сову.

Это успокаивает, и я засыпаю.

Бывает, мне кажется, что, пока кто-то создан, чтоб лечить людей и строить ракеты, мое самое естественное занятие — прислушиваться и присматриваться ко всему вокруг, пытаясь увидеть-услышать что-то скрытое, пока В. в наушниках слушает подкаст.

Чаще всего я слышу и вижу что-то обыкновенное, конечно.

Но чувствую, что миру нравится эта моя нерациональная деятельность и что в обмен на внимание он дает мне что-то такое же невесомое. Например, ощущение неважности нашей бюрократической суеты или вот звук совы.

Надеюсь, что скоро все подописываю и смогу больше говорить здесь о литературе и меньше о себе.

#жыццё

Часто замечаю в городе таблички с надписью «страж места» и указателем. Знаю, что это про полицию. Но каждый раз почему-то представляю, будто где-то там в указанном направлении обитает древний дух, который защищает место от зла. Может быть, это память о стражнике, который когда-то бродил здесь, бряцая доспехами, и забыл перестать бродить. Или языческое существо, урбанизированное еще в Средневековье. Или ангел с костельного барельефа. Наверняка именно благодаря таким стражам Краков ощущается спокойным и благополучным.

Только я, в моем обязательно черном платье, с моей неустроенностью и склонностью думать мрачно, не вписываюсь в прозрачный сентябрьский пейзаж. Надеюсь, страж места меня не заметит.

#жыццё

Переезд случился. Быт пока не налажен, рутина не сформирована, попытки поставить все на рельсы незаметно высасывают силы. Дождливо. По ночам с балкона тянет подопрелым холодом — полузабытый запах осенней ночи в средней полосе — и сладкими ароматическими свечами, которые жгут соседи.

Иногда слышно, как вдали идут поезда. От этого страшно уютно. Интересно, это всеобщая поездная магия или что-то личное, связанное с летом в деревне и электричками за картофельным полем?

По утрам меня будит рычание мусоровоза. Вдали тонко гудит поезд, и мне спросонья представляется, как неуклюжий мусоровоз смотрит жадными фарами вслед поезду, уносящемуся в дождливую даль, и мечтает о невозможном. Потом вздыхает и снова берется за свой тяжелый, но необходимый труд.

Рассказываю об этом В. — В. говорит, что я смешная.

Очевидно, надо срочно перестать прислушиваться к поездам, присматриваться к отражению моих пыльных кед в незнакомом зеркале — в прихожей полумрак — и взяться за письмо и фотографирование. Хочется про многое рассказать. Наверное, про чересчур многое. Мысли разбегаются, им не хватает четкости. Есть же такое, что писательство похоже на формирование звезд? Из кружащегося облака всего-всего должно сложится округлое тело истории (а еще сверхгиганты-романы обычно менее плотные, чем карлики-рассказы, и интересно подумать про светимость).

#жыццё #протексты

Одно из самых счастливых моих убеждений, противостоящих мрачноватому (но освобождающему) «безопасности нет», такое: каждому потерянному человеку мир посылает собаку (но иногда это кот).

Мы встретили Мики, когда только приехали к морю и поселились с друзьями в старом доме со скрипучими стульями и газовой батареей. На улице стоял самый холодный за столетие апрель, часто шел дождь, глухо гудело море. Мики — хозяйская собака — обитал в будке на улице и пробовал быть сторожевым псом. У него не получалось. Я видела в окно, как он украдкой забирается на качели в саду и покачивается, свернувшись клубком.

Думаю, Мики чувствовал, что рожден для дома. Сначала он проник к нам на кухню, потом просочился в гостиную, улегся под батарею и там поселился. Про то, как хорошо мы жили вместе, — рассказ «Четверо в доме, и пёс с ними» (текст, аудио).

Прошло больше двух лет, мы много раз навещали Мики и ходили с ним к морю, он носился за волнами и лез на руки — мокрый, весь в песке. Потому что каждому потерянному человеку дается собака, иногда мокрая в песке, иногда кот.

Перед отъездом навестили Мики еще один непоследний раз.

#жыццё

На крыше соседней пятиэтажки спят чайки. С поджатыми лапками они похожи на белые хвостатые мячики, и крыша кажется доской для какой-то приморской игры.

Вспоминаю, как два года назад, когда мы (я, В. и несколько наших друзей) только поселились в Батуми, мы мечтали об осени: туристы разъедутся, город опустеет и стихнет, мы будем собираться по вечерам, читать вслух и ходить к штормовому морю в огромных дождевиках.

Получилось не совсем так. Жизнь, особенно в эмиграции, полна трудностей и периодов меланхолии, когда сидишь целыми днями в комнате, а дождь идет и идет и в вентиляции гудит ветер.

Но мы действительно читали по вечерам, жгли свечи в ветвистом канделябре и ходили к морю во время больших штормов. Я много писала в углу маленького кафе «Ориентал», где зимой топилась буржуйка. По легенде название «Батуми» произошло от греческого слова «батус» — «глубокий», глубоким это место и ощущается. Впадиной, защищенной от внешних ветров.

Скоро мы уедем. Мало пишу, потому что трачу много времени на вещи, документы и то, что вроде бы называется anticipatory anxiety (тревога предчувствия?). Думаю про скорую осень, и мне трудновато поверить в опадание листьев, первый снег и пуховики. Непонятно, как смотреть лешему в шары, зная, что его история скоро закончится. Я должна ему сказку.

#жыццё

Вчера в Батуми был страшный приморский ливень. Вода стеной обрушилась на враз потемневший город, на стройку и подъемные краны, и невозможно было поверить, что небо еще недавно удерживало такую тяжесть. Улицы опустели, только мокрый ребенок прыгал в луже у подъезда, поднимая вокруг себя вихри брызг.

В некоторые моменты как будто вшита вечность. Кажется, что фрагмент реальности угодил во временную выбоину и останется там навсегда: дождь, детство, пустая улица, в туче горят огни подъемных кранов, лето никогда не закончится.

#мир

После новой публикации самое время поговорить об отказах.

Впервые я отправила свой текст на опен-колл весной 2023-го. То есть относительно недавно. До того мне казалось, что я не готова, что мои тексты недостаточно хороши. Мне и тогда, весной 2023-го, казалось, что мой текст недостаточно хорош, и, может быть, если бы не эмиграция, не потеря работы, не экзистенциальный кризис и частые мысли о конечности жизни — я бы и тогда не решилась. Мой синдром самозванца так велик, что заслоняет мне солнце.

Но тогда мне казалось, что мир рушится и нет времени кроме сейчас. И я решила, что примерно год буду отправлять свои тексты куда смогу, молча, без отговорок и ожиданий. А потом сделаю выводы.

Кстати, первым текстом, который я отправила на опен-колл, был «След», который позавчера вышел в «Нате». Тогда он оказался в лонг-листе, но не попал в финальную десятку.

Потом было несколько отказов и много тишины. Как-то раз письмо с отказом (насчет «Женьки») пришло вечером, когда я ужинала с друзьями в кафе. Я вышла в туалет, заперлась в кабинке и пару минут плакала. Потом умылась и пошла веселиться. На мне было красивейшее черное платье с голой спиной. В таком нельзя быть малодушной.

И только осенью что-то начало получаться, причем быстро. За пару месяцев я получила несколько положительных ответов, в том числе относительно текстов, которые уже были кем-то отвергнуты.

Так с тех пор и происходит: одни и те же тексты где-то берут, а где-то нет («Женьку» — до сих пор нигде нет).

Вот вроде бы очевидный, но постоянно вылетающий из головы вывод: отказ ничего не говорит о качестве текста. Ничего. У редактора может быть миллион не связанных с литературой причин, чтобы отказать, свой субъективный вкус, свое чувствование проекта, над которым он работает. Отказ — это даже не оценка (но и откровенная оценка чаще всего ничего не говорит о качестве текста). Важно это помнить, в любой непонятной ситуации сохранять спокойствие и верить себе.

Надеюсь, моя история кого-то поддержит. А заодно поможет мне самой перестать сомневаться и разослать уже новые рассказы по журналам.

#протексты

Всегда любила заглядывать в чужие окна. А вы? Помню, как мы с другом гуляли по вечернему Минску зимой и играли так: один из нас показывал на окно, а другой придумывал историю о том, что за жизнь за ним притаилась. Окно могло быть близким, с кактусом на подоконнике и силуэтом холодильника в глубине, или далеким: вон что-то светится в тумане на самом верху многоэтажки. История могла быть бытовой — про подростка, который любит хоккей, или влюбленных, которые лежат на полу и слушают The Cure. Или фантастической — про вампиров, летучих котов или ожившую плесень, отвоевавшую у хозяев жилье.

Вспомнила об этом и думаю, не оттуда ли пошла моя лоскуточная проза — маленькие истории, которые появляются и исчезают, как сны. И можно ли как-то остаться в одной из них, за одним из окон, и написать наконец роман.

В Батуми я часто примерно так же смотрю на море. Иногда спонтанно, а иногда, когда меня слишком высушивают эмигрантские трудности, намеренно, чтоб пространство перестало делать вид, что оно кусок пластмассы, и заговорило. Думаю про жизнь на огромных кораблях, которые возят грузы, или на рыбацких лодках. Или про турчанку, которая торгует фруктами на набережной и мечтает стать русалкой, и русалку, которая мечтает торговать фруктами на набережной, а выгуливать рыбу в волнах.

Помню, как в детстве мне говорили, мол, не считай ворон. Я верила, что у меня есть опасная склонность заниматься ерундой. Теперь верю, что любая ерунда может оказаться полезной, если правильно ее использовать.

#жыццё #протексты

У меня замкнутый характер, я боюсь публичности. Как-то, объясняя, почему почти все мои платья черные, я сказала, что в светлой или яркой одежде становлюсь слишком легкой целью для снайпера. Конечно, я не думаю всерьез, что могу заинтересовать какого-то снайпера, но это как будто хорошо передает то чувство небезопасности, которое я испытываю, когда бываю заметной.

Не очень логично с моей стороны было выбрать занятие, которое подразумевает хоть какую-то да публичность.

Часто меня охватывает какой-то спазм затаенности. Он принимает разные формы. То я думаю: слова не имеют силы, так зачем вообще что-то говорить? То, наоборот, меня точат суеверия из детства: расскажешь — не сбудется. А иногда (если чего-то наслучалось, нашумело вокруг) меня как облако накрывает настолько всеобъемлющая тишина, что говорение кажется чем-то физически недоступным, вроде полета.

Каждый раз приходится сопротивляться этой непонятной силе, чтобы продолжать жить так, как я хочу.

Наверное, нет людей без внезапных внутренних оврагов. В. боится высоты, в горах с ним нужно быть бережней и не предлагать канатных дорог. Я боюсь публичности, невозможности удержать прекрасное (то есть, наверное, энтропии) и мотыльков.

Психолог как-то сказала мне, что я должна поверить наконец в безопасность — и тогда моя жизнь станет лучше. Но по-моему это сильно смахивает на самообман, особенно сейчас. Мне помогает, наоборот, смириться с тем, что безопасности нет. Даже в самой глубокой норе, зарывшись в листья, я не спрячусь от всего. Значит, нет смысла прятаться.

Если, конечно, вокруг нет мотыльков.

#жыццё

Пока в Батуми кошмарная густая тропическая жара, я пишу романтическую чертополоховую чепуху с горными перевалами, руинами замков и страшными легендами, с дождем, туманом, странными звуками по ночам и потонувшей в озере луной.

Конечно, я замечаю, что использую клише из историй, которые любила в детстве. И может быть, текст из-за этого получится недостаточно хорош. Но пока мне в нем легче и прохладней, чем наяву, оно как будто того стоит.

С тех пор как я начала писать всерьез, я требую от себя многого и часто забываю, что текст может стать хорошим местом, чтоб спрятаться. И одно это как будто вполне достойная цель.

#протексты