его словом прозвали пепельницей, на его лице больше 10 затушенных сигарет. да жестокая, агрессивная. чем ближе мы узнавали друг друга, тем больше был мой отпор, но и наша теснота сожительства. оглянись и везде она пробегает по улицам, напряги слух и ты услышишь как она раздраженно вздыхает на тупые разговоры людей, а потом трет спичками и подкидывает их вверх, чтобы споймать как зубочистку и считает до трех, чтобы взглянуть на них и немного подбить плечом проходя мимо. не то чтобы она не любит людей, они для нее, она о них не думает, ни секунды, только осуждает меня, что я веду обычную жизнь и раздражается без конца на мою идеологическую тупость. а я говорю ей, что и в прошлой жизни я была ее зазнобой, она отрицает что всегда была одна. невозможная. носится со мной когда меня бросают и до боли сжимает в руках, грозится ответить двойной силой, шепчет как их ненавидит и неужели было мне неясно не соваться. сплю, а она уходит и потом за завтраком вскользь бросает, что кафе где мы завтракали с моим старшим братом сгорело из-за неисправности проводки. на балконе вечером сушились черные джинсы с рубашкой – пропахшие дымом. а она радовалась как черт, и только повторяла «они создают свои собственные страдания вокруг себя и топят тебя в этой тине никчемности, твое благо что я тут и тяну тебе руку».

она холодная, но никогда не греется об батареи. она кричит на меня таким сольным голосом, но прячется от громких звуков. она говорит так тихо, что я путаю ее со своим подсознанием и по ошибке порой соглашаюсь умозаключением. ее хмурые брови расслабляются только когда она стоит под дождем, в последствии дрожит и сетуют на меня, что это ощущение полезнее всего моего окружения и бездарного образования в культуре. а я огрызаюсь, что ей знать о людях, если ее рубеж это она сама и анатомия в 8 томах на книжной полке. она ест только хлеб с маслом и виноград, и щелкает молотком гранаты и грецкие орехи. специфичная и сумасшедшая. но преданная и не бросающая, или упертая со своей правдой и с собственной правотой на кон моей жизни.

однажды мне пришлось уехать, ото всех, не от нее, разорвать концы и бросить наотмашь в первую очередь саму себя. тогда я впервые обвинила ее в том, что она меня не защитила, а только подставила подножку, тем что не судачила под ухом, как я монотонно ошибаюсь. а смиренно ждала каждый день возле окна, когда я уходила в 5:00 утра и когда возвращалась в 01:00 ночи, всегда на одном месте, с поджатой одной ногой и только случайно усмехалась в воротник кофты. оглядываясь сейчас я замечаю ее разведку поступью вокруг, и аналитическое наблюдение как я ярко вспыхиваю и быстро движусь к концу фитиля. все знала и молчала. это было ее самое жестокое нравоучение, лучше бы мы как прежде дрались в изоляторах. горько, что она и не ошибалась никогда, но брошенный чемодан ей в руки встретился удивленными хлопающими глазами
«выбирай или ты оставляешь меня одну, или я уезжаю к чертовой матери отсюда»
«у тебя нет выбора кроме как уехать..но»
я больше не слушала, мне хватило кошелька и пачки сигарет, и я уехала с целью не возвращаться. оставила на ее лбу гламурно розовой помадой крест и бежала оттуда как марафонец забывавший что есть точка отсчета и что есть конец. я не чувствовала себя даже бегуном, мне ничего не виделось и воздух не трепетал волосы, я застыла в моменте когда отреклась от всего там, но и бежала я быстрее любой исчисляемой величины.
конечно она меня нашла, не сразу, сначала ходила по местам где я обычно бываю, пряталась за газетой, чтобы однажды встреча прошла не так эмоционально. но ее расчет не окупился, и прежде чем она успела скучающим видом постучать в мою квартиру, из за щеколды показался глянцево натертый черный пистолет, я добилась второй раз в жизни ее удивленных глаз «шутка, это игрушка», однажды она так пошутила с моим бывшим любовником, а я учусь. годами назад именно этого боялась, что буду у нее учиться блокаде, в этом бесспорный мастер она.
она заходит, кусает нижнюю губы, и смеется. мы больше не боремся и ее доказательство заканчивается на том, что самый вкусный кофе все же без сахара.