Rakevich

Спасибо за то, что остаётесь со мной. У меня случился творческий кризис. 😞 Но спешу вас обрадовать: новые рассказы будут совсем скоро!💡💡💡

Отрывок из рассказа «Nunc stans»

Спонтанность. Я проезжаю на велосипеде ещё одну улицу.

Моя влюблённость в неё невинна, она стремится только к непостижимому, трансцендентному, вечному. «Божество» – так я её называю, как ребенок, которому больше не на кого надеяться.
Самое странное происходит с тобой, когда проходит целая куча бессонных и повторяющихся ночей, множество велопрогулок, когда спускаешь колёса велосипеда, готовя его к глинтвейной зиме, когда уже выходишь на улицу, и берлинская лазурь меняется на тяжесть серости, видно, что небо опускается ниже, и его потолок становится куда ощутимее – внезапно находишь того, кого искала. В момент, когда ты шутишь и не веришь. В момент, когда ты на дне дна и уже смирилась со всем. Мы познакомились также случайно, как и возникла эта жизнь вокруг. Можно считать, ex nihilo, почти ex nihilo. Блондинистый тон волос её холоден, как кожа неспелой груши, выдающиеся скулы, крепкие подкачанные руки, уверенный голос, грустные глаза, говорящие «я знаю, что к чему в этом мире», ореховый вкус её тела и губы обмакнутые в сахарную пудру – острие иголки впилось в меня, мне показалось, что она моя. Для меня незабываема, как кусок ягодного пирога, вкус, которого проносишь сквозь годы.
Ты с ней на диване и всё, что можешь ей сказать – «Моя кожа раньше была намного лучше, ты немного опоздала на несколько лет». Это шутка, она улыбнулась. Я изнывала от грусти, уравновешенности жизни и отсутствия чего-то важного в череде моих дней, блуждая, ища, словно её следы. Думаешь о том, понимает ли она то, что ты ей бормочешь про глубинную связь и мечту, и радость, и нежность и замолкаешь. Слова – бессмысленные создания? Они составляют хоровод из утраченных смыслов, которые оторваны от первичности вещей. Она твердит о том, что в мире нет никаких гарантий, и нам не приготовлена вечность. Мы живём в разрыве, прыжке. «Понимаешь?» Обещания, о нет, нет, глупая вещь, она откупоривает бутылку вина. В чём-то она права. Конечно, права. Но что-то грустно стало. Совсем обмякла, я встаю и иду за своим бокалом. С другой стороны, пессимизм и грусть не совсем-то и продуктивны, стоит посмотреть на всё с другой стороны: она ведь здесь. Удивительно. Веселая, энергичная, из мечты выкованная, реальна настолько, что пугаешься от своих мыслей: «Именно ты». Щелчок. Done. О, так быстро, да и так щёлкнуло – белые голливудские зубки, сверкающие из-под шляпы, провокация, сильная и светлая, «ох, мои глазницы». Почему она тормозит, не берет то, что дают, что её мучает, что её сдерживает, что её пугает, почему придерживается правил там, где не нужно, думаешь и улыбаешься, сидя на диване, мечтаешь о том, чтобы она овладела тобой.
Пролетают минуты, она рассказывает про своих друзей, ни о чём не подозревает: желание в укромном месте. На первой встрече она задавала вопросы, глядя властно в глаза: «О чём ты думаешь?». Мне хотелось снять с неё одежду и крепко обхватить, целуя медленно, но страстно, пока она здесь со мной, рядом. «Ни о чём таком не думаю». Лгу, как и лгу о том, когда говорю, что не смотрю на неё обнажённую, пока она ходит по квартире. Исподволь созерцаю.
Пока что она здесь. «Пока» – это такое слово…как и «до тех пор». Не надо вздыхать, она говорит, иди ко мне. Линия привязанная к какой-то точке. Точка-итог. Свершение. Всё завершается. Какой путь, мой друг. Это неважно, куда ехать. Путь всё равно кончается же. Заранее грустно.

Проезжаю очередной перекрёсток, выезжая тем самым на свою улицу. Осталось совсем чуть-чуть до дома. Как же хочется исчезнуть бесследно для самой себя куда-нибудь. Подальше от своего мироощущения. Подальше.

Вот о чём вся живопись: она помещает само время в пространственную оболочку, всё сочленяется в некой плоскости, созданной для создания нового вида вещей.

Ты к ней тянешься, кладёшь голову на плечо. Контур. Белая майка. Хлопок. Цветение ветвей миндаля. Нить времени исчезла.

Невидимое всё же оформляется: объятие.

«Контур. Белая майка. Хлопок...»


Раннее утро весны наливается янтарным светом солнца, всё насыщается свободой и свежестью, ведь снег уже давно растаял, остался лишь песок, тем самым пространство вытянулось, и небо удлинилось. Вещи теряют свою громоздкую глубину зимы, свою тяжесть, вместо этого они приобретают тонкие линии, отрывистые мазки, мозаичность. Контур их растяжим, его можно выдувать, как жидкое стекло. В этом проявляется непосредственность взгляда.
Первый шаг не том в движении, когда встаёшь с кровати, иногда не понимая, кто ты и где ты находишься, а в том, когда открываешь окно, будучи одетой в свою пижаму, для того, чтобы дуновение ветра слегка всколыхнуло складки твоих штор. Они имеют такой же тон, как прохладный лист на твоём столе: белый. В шторах, словно в ракушках, укрываются твой день и твоя ночь. В них также всегда запекаются твои мысли и мечты. Ты задумчиво на них смотришь, потом отодвигаешь, чтобы положить руки на подоконник: твои пальцы аккуратно притронутся к искрящимся пурпурным лепесткам фиалок. Ты ощущаешь их необычную фактуру – в тебе что-то нежданно и случайно изменилось. В тебе поселилась какая-то блаженная слабость, которая цедит твою улыбку. Ты улыбаешься легко и еле заметно. Это нуждается в своём объяснении, это нуждается в своём имени.
Мир больше не чужд тебе, не зол, он, напротив, открыт, имеет иную перспективу, потому что она рядом. Она с тобой, вблизи, и, значит, сегодня тебе повезло, как и вчера, и ты надеешься, что завтра будет то же самое. Тебе повезло – ты её нашла, и теперь прошлое без неё представляется нереальным, оно перешивается. Ты и думать не могла о том, что когда-нибудь она соприкоснётся своим плечом с твоим, что она задержится крепким и жадным поцелуем на твоих покрасневших губах.
Теперь ты хорошо понимаешь, как прав тот, кто беспрестанно твердил о том, что имеет значение только «сейчас», потому что оно единственное, что существует. И ты подходишь к ней в вечном режиме «сейчас» и целуешь её, мягко рисуя своим носом какой-то непонятный узор по её щеке. Она рядом и уже так близка к тебе, и когда уже перед самим выходом, говоря: «всего на пару минут», ты её обнимаешь так сильно, что готова её выжать всю, у тебя остаётся невидимый слепок её тела, который ты проносишь ровно до того момента, когда позволяешь себе повиснуть на её шее снова. Так начинается тёплый вечер. На кухне в приглушённом свете тянешься к ней своим носком, гладишь её голень. Потом ты снова целуешь её в губы, несмотря на то, что она не успевает вытереть следы от сока салфеткой. Эти следы прячутся в углах её губ, которыми ты особенно умиляешься.
Ты думаешь о ней и тогда, когда пьёшь кофе совсем одна: ловкие пальцы твои будут проходить нежный путь от ручки до горлышка, в конце, указательный споткнётся специально о стенку, издав тонкий звон фарфора – так ты допила свой кофе. Выходя из кафе, ты поправляешь свой шарф, который ты всегда носишь, потому что не хочешь показать другим, как она основательно целует тебя, стремясь поставить свой штамп. Ты не хочешь демонстрировать свои ласковые синяки никому: так сильно её желание в том, чтобы ты принадлежала только ей.
Её вещи везде и несколько светлых волос её оккупировали различные пространства: столик, диван, раковину. Твоё зеркало даже больше ждёт её взгляда, а не твоего.
Ты не хочешь её терять, ты так просто не сотрёшь её, ты попросту не хочешь, – твоя комната пропахла чистотой её хлопка: по нему ты заранее скучаешь,ты его удерживаешь в себе, как цветок влагу.
В каком-то смысле, она особенное дополнение твоей телесности, и когда ты её фотографируешь, ты вздрагиваешь изнутри: она вышла из твоего сна, она неуловима.

В своей избирательности и отрешённости от скуки мира она бодра и весела с нежной, мягко-переспелой бархатисто-абрикосовой шеей, с заманчивым обликом, согнутой рукой на фоне бирюзового неба, в белой майке с соломенной шляпой. Таково было первое впечатление.

Врозь


В целом, он достаточно мил, обаятелен и по праву является любимчиком сильных мужчин; характер у него довольно-таки нестабильный, а значит, по мнению некоторых его бывших, является отталкивающим. Ведь он часто закатывал истерики и допросы своим мужчинам, которые делали что-то не вовремя и не так, как нужно. В минуты разборок он грозился порвать все отношения. Ему пытались донести, что хочется не любви, дошедшей в своей аналогии до образа взрывчатки, а любви спокойной и комфортной, подобной мягкому на ощупь пледу без ворсинок.
«Я тут подумал, малыш, с тобой тяжеловато…», — типичное предложение, которое бросали его бывшие в беседе, — «нам стоит закончить на этом, лучше разойтись».
Ошарашенный после произнесения ими этой мысли, он неделями чувствовал себя убитым. Он полусердито доставал трясущимися руками сигареты в своём доме и быстро, не раздумывая ни секунды, засовывал их в свой рот, мечтая в процессе дымления о нежных ласках, которые бы могли уменьшить изъедающее страдание, крутящееся в нём вихрями, как обволакивающий пар дыма, исходящий из его ноздрей. Он открывал окно, чтобы сбрасывать туда пепел, ударяя слегка указательным пальцем по спине сигареты, и когда сигарета гасла, — так иногда происходило, — поджигал вновь её кончик и делал глубокую затяжку: ему становилось слишком тяжело, и поэтому первый выдох сопровождался громким звуком, похожим на выстрел пистолета: «пффф». Этот звук забавлял мужчин, лежащих в кровати его комнаты, которых он не хотел познавать всецело, они приходили к нему на пару часов для того, чтобы не было слишком скучно, как он сам не раз говорил своим близким знакомым: «Вообще они мне нужны, чтобы заполнить какой-то пробел, я знаю, что это не очень…». Эти мужчины приходили в состояние сострадания и умиления, когда слышали, как он вздыхает, они тогда вставали с постели и подходили к нему слишком близко и протягивали свои губы к его уху, желая ослабить его пыл страдания. Они говорили ему, что он их любимый малыш и обхватывали своими руками за его плечи. Иногда они предлагали ему отношения. Но словам он больше не верил, хотя понимал, что сам во многом был виноват, и, осознавая, что никто не идеален, он приходил к какому-то уравновешенному состоянию: он больше ничего не хотел. Он устал.
- Еще увидимся? – очередной мужчина, чьего имени он не запомнил, одеваясь спрашивал у него.
- Нет.
- Почему?
- Не хочу.
- Ну ладно. Я понял. Если что – звони.
Он кивал, и даже не находил в себе сил, чтобы попрощаться. Он повторял себе, что всё будет хорошо, открывал одну книгу и всегда перечитывал рассказ, только один рассказ, особенно размышляя над последней фразой:

«…пойдем лучше по домам врозь»

Руки


Руки – кинематические змеи, крутящие своей пастями – кистями – прицеленными на захват.

Вся идея конструктивизма зиждется на этом действии: если имеется чёткая цель, то ничего просто так не выпадет. Каждый из пяти товарищей удерживает, как блюдечко содержимое: большой палец аккуратно придавливает, завершая выступление квартета. Аккуратно, потому что руки проистекают именно с этой мысли: «как можно более точно и избирательно» — diligenter!

Вещь сливается с тем, что её объемлет, подобно мякоти плода, вдавленной в кожуру. Возможность объемлеть схожа с пространством Лейбница: граница пространства – это граница вещи; в этом споре проиграли многие: пресловутая любовь пессимистов к пустоте оборачивается фикцией, ибо нет того, чего нет, как говорилось ещё несколько тысячелетий тому назад. Поэтому глухому пессимизму нужно брать иной вектор метафоричности. Ведь если пустоты нет, то нет и причин для слёз, разве только у Микеланджело руки никогда не соприкоснутся, извечно тянущиеся своими пальцами, они выражают смысл невозможности передачи абсолютного импульса. Но в том и состоит раскол времени: упоение длительностью.
Наоборот, у Серра руки в свинце достаточно ловки и разборчивы — они ловят, чтобы уронить, и роняют, чтобы словить.

И всё же мы немного очистились от глупости, благодаря рукам. Локоть – свидетель изменения положения, теперь ты будешь стоять вертикально, сгибать и разгибать. Без когтей, без пробивания насквозь, только сжимать всю волю в кулак для удара или броска.

Но сперва бросили в мир самого человека, в котором он вынужден барахтаться, и чем быстрее он придёт в себя, тем больше шансов на собственное спасение он возымеет. Но бросок двойственен. Посредством рук человек посылает и свой ответ: человеческое неминуемо вплетается в шкуру мира.

Свою сущность он должен постоянно сооружать, как песчаное жилище муравья. Он может её обменять на отсутсвие, если ноги его удержат от падения.

Опять очередная вещь находится в руках, словно любовница. Можно ли вообще целый день ничего не трогать? Ни к чему не прикасаться, не перемещать, не ограничивать? Рука ослабляет силу вещи, последняя теряет часть себя, рука лелеет и согревает. Но отныне вещь – это инструмент, прыжок через пропасть. А ты сможешь прыгнуть выше головы? Совершить это движение для движения? Ведь чтобы приобрести такое движение, нужно сделать другое движение. Эта надстройка, это добавление сыграли свою роль: любви и жизни достоин тот, кто хорошо хватает. Хитрость эволюции.

Но важно ли теперь, как ты шагаешь, какой скоростью ты владеешь, куда ты сегодня идёшь, ведь если всё то, что у тебя есть — только руки?

И не имеет значения, насколько они слабы, загорелы, неумелы, неважно, куда тянется указательный палец, и насколько короче всех остальных какой-то ещё, почему один из них может быть очень кривым и отталкивающим, неважно, какой из них выбирает твоё кольцо, стреляющее сапфировой искрой в ответ свечению лампы, которое ты надеваешь по привычной грусти. Ты на него смотришь и спасаешься в неловкие минуты...

В конце концов, ты не Атлант, руки теперь не для изнуряющего труда даны, а для поцелуя. В них можно его растопить, как цветы, и исцелить себя как-нибудь соком, созревшим из корневой глубины.

Можно нести поцелуй, как хрустальную воду, как понятие, как медовую струю решительно для сласти, для красоты, для завершения циркового элемента, чтобы вспыхнуть стоном и утвердиться в неге.

Ведь всё начинается для тебя с поцелуя в руки — как и с того момента, когда руки создали идею тебя.

Я буду ставить это на повтор, я бесконечно пропала. Буду тянуться вновь и вновь к пухлым клюквенным губам Юлии, за которыми скрывается нежно-жемчужная улыбка, потому что её губы – благословение, идеальная завершённость, и когда к ним прикасаешься, они обжигают сердце, как ускользающая загадка, как бархатный цветок, как несбыточная мечта.

Юлия добавляет с поднятыми бровями от лёгкого недоумения от моей болезненной реакции елейно-спокойным голосом: «Ну, что тут не понимать? Ведь это так естественно», и она медленно и великолепно проводит своими мягкими подушечками пальцев по деревянному столу в кафе. Я разочарована, но все мои крепости пали, вражеская, но доблестная армия Юлии разгромила их: я представляю, как тело Юлии будет согревать меня своим миндальным запахом этой ночью. Её запах слишком оптимистичен для того, чтобы ей отказать, несмотря на её неопределённость, он непомерно пленяет и изменяет ход жизни. Я пытаюсь быть серьёзной и заказываю себе свежевыжатый грейпфрутовый сок, а Юлия не нарочно касается моей ноги своей ногой, вдавливает свою коленную чашечку в мою чашечку. Я, теряясь, оглядываюсь по привычке по сторонам, дотрагиваюсь до мочки, потом игриво подмигиваю. Состояние скачет по обоим полюсам: от грусти и разочарования до лояльности и блаженной расслабленности. Она мне ничего не обещает, но её колено до сих пор упирается. Мне не хочется ни с кем делиться этим магическим действом, не хочется расплескать это хрупкое откровение, поэтому я веду себя сдержанно и потом через силу, я отпускаю: «Прекрати, тут всё же люди».
Но истинная причина была не в людях, а в другом: для Юлии касаться чужого колена – это ничего особенного, ведь ей легко входить в контакт с другими, а для меня это существенно: нарушение границ. Я так легко не подпускаю к своему телу: любое прикосновение мне в тягость. Но если оно происходит и особенно с тем, кто дорог, то воздействие колоссально и очень ярко, оно умножается многократно на производимый им эффект. «Ты слишком чувствительна, надо быть проще» – коронная фраза Юлии. Она ведь ищет лёгкости и какой-то функциональности со стороны другого человека, а я – самого другого, в его витиеватой концентрированности на себя. Другой не такой, как ты, но родной.
«И тогда зачем мне остальные?» – задаюсь таким вопросом, – «функции, операции и прочее не для меня, потому что другой – это что-то большее: тайна? Императорский секрет? Ты легко рассуждаешь о людях, ты легко их бросаешь, легко с ними сходишься. Как будто это всего лишь вопрос твоего бизнес-плана». Но выверенность слов, вычурность образов, мой точный холод смыслов не трогает Юлию, она допивает свой коктейль и глубоко всматривается в мои глаза, так утверждая свои «однажды» и «единожды». «Зачем она так делает?» - проскальзывает в моей голове.
Напряжение наращивается, мы начинаем ругаться, я упрекаю Юлю в страхе, в том, что она боится рискнуть сделать меня своей, поделиться крошками своего домашнего уюта. «Тебе так жалко своей любви для меня? Одна из немногих, кто тебе не противна – я, так почему же «нет»?» – посреди напряжённого диалога этот новый акцент в разговоре, как обидная нота, раздаётся в кафе.
Запястье Юлии открывается тонкой кожей, покрывающей красивые сухожилия, из-под рукава рубашки. В этом телесном совершенстве можно идти ещё дальше. Я хочу сказать, как люблю её, но Юля так запрещает мне говорить. Она утверждает, что это слишком громкие слова, что, в конце концов, я начинаю сама сомневаться в силе слова в принципе. Слова любви. Беседа приходит к концу, мы уже порываемся обе пойти в разные стороны, чтобы уже разойтись и не мучить друг друга. Коммуникация в эпоху развития коммуникаций парадоксальным образом оказывается невозможной. В последний раз перед уходом Юля подкалывает меня так, что я уже готова взорваться, и тогда, когда я решаюсь уйти навсегда, говоря себе: «Больше никогда», Юля обхватывает меня и удерживает от побега, словно чуя, что в каждом прощанье заложено обожание.
Этой ночью я буду брать на себя очередной риск и верить во что-то, буду проходить новые этапы манифестации тела моей запредельной подруги. Укусы за шею будут воспламеняющими, задержка моих поцелуев в уголках её губ возьмёт свою секунду для того, чтобы приоткрыть её рот, для того, чтобы познать её своим языком за обратной стороной щёк.

Но есть что-то запретно-сладостное и тонко-чувственное в этом названии: «гомосексуальное», наверное, поэтому на протяжении всей истории, от этого вида отношений так по-зверски оберегали многих? Гомосексуальное – революционное, особый вид заботы. Важно говорить не о причинах гомосексуальности, а об опциях, которые она вносит в мир: это особая мирская обеспокоенность, которая представляет собой иную социальную ответственность. Это не просто дополнение в палитре красок: это сама возможность цвета. И поэтому так страшно, потому что кардинально. Кардинально тепло: всё измельчается на бесконечную нежность.
Я нахожу её за столиком и сдерживаю еле-еле свою улыбку, которая вырывается не нарочно. Сняв куртку, я присаживаюсь и кидаю беглый взгляд, – крахмальный, белоснежный на её отличной шее, как на ветке, сидит воротник. Коктейль со льдом Юлии колыхнулся. «Подруга» – соблазнительно, но пока ещё холодновато, и пускай прошло пару месяцев, я только наращиваю силу и качество увлечённости своей собеседницей. Вот она: сильная, божественная и потрясающая, заряженная солнцем маслина. Ей всё нипочём, мир будет ею перепахан вдоль и поперёк, она одной пяткой своей может скрутить в рулон небосвод, столько в ней энергии: она сама жизнь, гора, сверхчеловек, вечное «да». Её сила завораживает. Ещё многие слабенькие девочки, как глупенькие лани, попадут на её охотничий крючок. Нос Юлии прямой, плечи и руки по-живописному атлетические. Она говорит «здравствуй» особенно легко и мягко, такими мягкими могут быть только сливки в кофе.
Вопрос о Юлии – это вопрос из области теории познания: хочется понять её суть пребывания здесь; как произошло, что она случилась, родилась с благородным, аристократичным лбом, с щеками, на одной из которых пригрелась сексуальная коньячная родинка, с выдающейся шеей, крепкими грудинно-ключично-сосцевидными и изысканными грудинно-подъязычными мышцами, по которым можно проводить бережно, но методично острием языка, чтобы потом его совсем размягчить и двигаться глотками вниз по гортани, задевать губами наполненными кровью ярёмные вены – и падать в святую впадину ключицы, словно в оркестровую яму, в fossa jugularis, не утрачивая ни единого миллиметра! Хотелось бы знать, что она делала до своего существования, что она будет делать после своего существования. Она – вековое событие. Хочется узнать, как складывалось её тело в процессе, как впервые почувствовала боль, каков её опыт наслаждения, что значит улыбаться, как она? Я смотрю на неё, как на архитектурный памятник, и чувствую это величие неповторимой формы. Юлия восхитительна в своём теле, отсюда проистекает неимоверное желание растопить её в своих объятиях.
Я как всегда смущаюсь и не могу смотреть в глаза, говорю формальные банальности, поправляю одежду, внимательно рассматриваю меню. Я пытаюсь выстраивать оборону против моей подруги, тщетно представляя себя полководцем. Вскоре проходит лёгкий и обычный разговор о погоде и новостях этого дня, и начинается беседа, давящая на болевые точки: я начинаю говорить о жестокости мира, о спасении угнетённых, о правах, которые нарушаются, о своих неудачах. Я говорю, не знаю почему, много и гружу её. Может, так я спасаюсь от сексуальности Юли? Я замолкаю и потом снова начинаю беседу: «Нахожу только то, что обязана ежедневно просить прощение за собственное присутствие в ситуации жизни, словно виновата тем, что обрела свою эукариотическую форму, по сути, выросшую из бульона микроорганизмов. Другие, как будто намекают мне, что я только ценюсь, врученной мне, как факел, прибавочной стоимостью. Меня убеждают в том, что это форма симбиоза». «Нужно расслабиться» – Юля вальяжно повторяет снова и снова. Она ювелирно улыбается, её подбородок хочется поцеловать. Но я не попадусь на это, мне нужно прояснить некоторые вещи: я отваживаюсь и резко спрашиваю про наше будущее, на что Юля умело отвечает, отфутболивая хитрым, но честным «не знаю». Килограммы ответственности ей ни к чему, как она часто повторяет сама.

Дружба


«Что будет?» — я задаю себе вопрос, стуча ботинками по мокрой тротуарной плитке грязно-мышиного цвета. Сколько поражений и разочарований, сколько не тех людей, а я иду, иду на встречу с ней в который раз. День темнее обычного, моя кожаная куртка не пропускает дробящий холод, пасмурное небо с чернеющими облаками давит собой, как крышка. Сегодняшний день – это весна Брейгеля Старшего.
Прохожие, действительно, являются чужаками, они проходят мимо, неодобрительно ввинчиваясь своим взглядом в мою ангельскую внешность, как мне часто повторяли, в бледную кожу, натянутую на скуловые кости, в нос правильной формы и вьющиеся волосы. Мне всё равно, что они хотят увидеть во мне, какой вопрос, возможно, у них возникает, когда меня оценивают. Я думаю о правильности и о ритме своего шага. Шага к кому? Навстречу к ней. О шаге нечаянном. К ней – к какой? К той самой? К другой? Ответ не так очевиден. Но однозначно к Юлии. К Юлии Андреевне. По крайней мере, так её зовут. От аромата её имени становилось цветистее и свежее. От произнесения этого волшебного имени улицы не так сильно сжимались от тусклости.
Почему бы сейчас мне не сбежать? Всего лишь исчезнуть, испариться, пропасть, заблокировать пути к себе. Я не доверяю никому и заранее ожидаю удара, я уже приготовилась к худшему раскладу: к этому меня подводит весь эмпирический опыт. Мне он доказал, что то, что именуется архаически душой, spiritus, создано лишь для того, чтобы в него плевались. Это такой мешочек, в который складываются мокрые признания людей. Вот, не пройдут мимо ни посторонние, ни близкие, не опустив слюну, выдавливая её из себя. Они говорят, что это нормально, не замечая, что сотворяют новый ритуал отчуждения, уже успевший приглядеться этой современности. Но пускай делают, что хотят, во мне есть силы, чтобы не обращать на это внимание.
Голые деревья и невзрачные фонарные столбы рассекают пространство, которое я искривляю своим присутствием. Я столько времени ни с кем не гуляла, что совсем забыла, что нужно говорить, чтобы показаться достаточно милой и сносной. В моей жизни имело место пару влюблённостей, но они случились от отчаяния и скуки. Пребывала ли я тогда в иллюзиях? Непременно. Была ли я хоть раз счастлива? Едва ли. Некогда я была совсем разочарована во всём и ощущала себя бесконечно уставшей, и когда мой друг, созерцая счастливые американские однополые пары через экран своего планшета, говорил, что хочет так же, – мы сидели на его бежевом диване, пили виски с колой и лимоном, – в те секунды мне вообще не представлялось, что захочу видеть кого-то рядом с собой. Все были какими-то приторными для меня: сладость возможной близости с кем-то ощущалась, как пресыщенность, иной раз я подумала, что больше-то и не смогу вытащить себя из дому, элементарно познакомиться с кем-то. Мой друг, учуяв тогда моё упадническо-задумчивое настроение, продекламировал на прощанье, закрывая дверь:


«А я, - я шел, мечтая о Платоне,
В вечерний час,
О Саламине и о Марафоне...
И синим трепетом мигал мне газ».


Каждый вечер я возвращалась обратно домой и думала о Платоне, о чём-то другом, не менее пустынном, чем события, которые разворачивались в моём безотрадном городе. Тем не менее, с Юлей всё произошло без раздумий, мгновенно, как укол в вену: на удивление боли не было, она просто вошла в мою жизнь, как сияние Феба. Я сделала сама непонятное сальто, не ожидая абсолютно ничего на выходе, простое движение – и Юля взяла и ответила неподдельным интересом. Так иногда случается дружба, которая всегда чуть больше: запредельная дружба.
Я приближаюсь к кафе, где Юля меня ожидает, но где ничего мне не пообещает. Я ломаюсь и не могу войти, я всё никак не могу собраться, всё как-то несуразно, и этот шарф совсем глупо на мне смотрится. «Пока не поздно, может, уйти?» – последняя мысль. Но я решаюсь подняться наверх по крутой лестнице, придерживаясь за поручни. В этом сосуде стабильности разыгрывается очередная гомосексуальная драма.

Твой образ


Я богата своими смертями: своими собственными и смертями других людей, или их образов. Я погребаю их в своей грудной клетке. Мне ничего не остаётся, как конвертировать свою боль, эту главную и твёрдую валюту моей жизни в опыт. Мне ничего не остаётся, как вынести её снова. Я дистиллирую свою печаль – и получаю граппу с агрессивным вкусом.
Я обязательно поеду кататься на велосипеде и буду вдыхать запах пихты. Смотреть на небо цвета розовой жвачки. У моих образов нет дороги назад, мой процесс утилизации, мой крематорий не остановить. Из милого существа я легко превращаюсь в жёсткого и холодного человека, ведь разум не жалеет, он действует, в этом его предназначение, – и только он спасает.
Находя свой спусковой крючок, я отдаляюсь от тебя: ты не любишь, колеблешься, думаешь о других ходах – значит, не ценишь. В те моменты, когда я готова отдать тебе всё, ты превращаешься в провокатора и циника, но как глупа эта реальность, которая воспевает эту дешевую философию: циники, в своей сути, скучны и пусты. Им никогда не достичь равновесия и величия. Они верят в случайность, в удачу, не зная, что успех вкуснее, но он произрастает от великого труда и любви, которых у тебя нет.
Любовь, на самом деле, рвётся, хоть и тяжело, но скорость наращивается особенно тогда, когда тебя добивают. В настоящей любви человек слаб, но всему есть свой предел. Когда тебе протягивают руку, ее не отрубают, как делаешь ты. Когда тебе раскрывают объятья - не пинают. Я имею в себе ещё достаточно сил, чтобы расшибиться, для того, чтобы освободиться. Я абсолютно разочарована в тебе: думаю, что тогда мне нужно было сорвать с себя не одежду, а иллюзии, когда клала свою руку тебе на плечо и преданно смотрела на тебя. Я никогда больше не склоню голову перед тобой и не потянусь за твоим поцелуем. Запомни, мое разочарование не повлияет на качество моего смеха; я не плачу, а смеюсь, потому что это нужно для того, кто ищет меня всю жизнь. Только этот человек достоин моей тёплой любви и бесконечной нежности, и это не ты.
Когда-нибудь я стану ещё ярче, и мы поменяемся местами: я стану Нарциссом, чтобы не слышать твоего беспомощного эха. Когда я стану сильной, ты не сможешь без меня жить, но тому, кто силён, больше никто не нужен. Он своя первопричина, он сам себе лучший друг.
И когда я захочу приехать к тебе, сорваться, чтобы обхватить тебя в крепчайшем непритворном объятии и ласково опустить свой шелковый поцелуй в твои губы, решу изменить свои планы: я поеду кататься на велосипеде, подъеду к реке и кину гальку в воду: лопнувшим кругом серебряного пузырька вибрация растворится, как твой образ.

Мои глаза никогда меня не обманут.
Больше никогда.

Оля воссияла, когда увидела меня в то время, когда я собирала свои вещи, поняв, что я ухожу, она, надеясь получить подтверждение о нашей встрече, подбежала ко мне, но её ждало разочарование: я только и смогла кинуть на неё быстрый и неучастливый взгляд. Она была убита моим внезапным холодом, твердившим о том, что испанским пляскам пришёл конец. Ей оставалось только схватить меня за локоть, развернуть к себе и потом сжать мою ладонь особенно сильно, наверняка, из-за желания и досады одновременно. «Ты меня никогда так и не поцелуешь?» - она лихорадочно произнесла. Металлическое «нет» сорвалось с моих губ со смиреной неприступностью, чтобы оглушить её. Ей пришлось меня отпустить, побоялась прихода терпеливой Катеньки. Оказалось, та бедняжка всё это время терпит её любовниц. 
«Чего и следовало ожидать», - подумалось с грустью. Коронная улыбка для приличия и прощальный реверанс, чтобы уйти, являются тоже шутовскими приёмами. От того, кто нарушает элементарные правила приличия, исчезают тихо и без объяснений, и тишина эта окупается задорого. Я не стала рушить их отношения. Не милостивая и сочувствующая христианская мученица, а гордая, как греческая Медуза, я больше никогда не появлялась в их жизни. 

Я её с нетерпением ждала, но я хотела, чтобы об этом никто не узнал. 
Однако всегда тщетно рассчитывать на незаметность, ведь всегда найдётся шут в королевском дворе, всевидящий и беззаботный, чьего имени ты даже не узнаешь. После ужина, именно в то время, когда я ждала Олю, ко мне подошла, как оказалось, милая, спокойная, вечно её Катенька, которая приехала к концу торжественного действа, видимо, за своей благоверной, и предложила выйти мне на улицу, чтобы обсудить один деликатный вопрос. Мы выскользнули из кафе, так что Оля не заметила. Я шла нехотя и тяжело, потому что знала, что она хочет мне сказать, ей тонко намекнули, а я только и смогла защитить себя саркастичной улыбкой. В голове совсем не укладывалось, что у Оли мог быть кто-то, Катенька пришла поздно, а Оля вела себя всегда так со мной, как будто ни с кем не встречалась. Я не могла найти слов, как выразить своё удивление: все же Оля мне сильно нравилась, я не могла на неё злиться. 
Стоя на улице, ощущая мерзкий холодок, она сказала мне, дрожа и долго собираясь с мыслями: «Не забирай её у меня». Я только что и смогла подумать о том, насколько дешёвым оказалось это кафе в действительности. На улице кто-то нагло курил, надоедливый кучерявый дым с неприятным бетонным запахом долетал до меня, к тому же меня пробивал холод. Моё молчание обмотало меня коконом, и ответ где-то застрял на полпути, я уставшая и обессиленная за эти мгновения, уткнулась взглядом в тротуар и увидела старые, приклеенные замертво серые жвачки, выплюнутые некогда кем-то, кто здесь бывал. Это явление — картина века, возможно, потому что для Оли я всего лишь интрижка, такая же жвачка на тротуаре. Стало не по себе. Мне захотелось пить, а Катенька захотела меня добить, когда добавила ещё тише: «Если она не будет со мной, я потеряю свою жизнь». Ещё помолчав, я ей лениво и томно решила ответить, сконцентрировав всю выдержанную ненависть к этому заведению, дыму, тротуару, шуту, к её ласковому имени «Катенька», к самой Оле, которая за вечер была до омерзения сексуальна, к этой самой глупой ситуации, когда от меня требуют каких-то пояснений за то, что я не совершила даже, за то, что я пребывала в неведении: «А что мне твоя жизнь, когда я потеряю свою мечту?» - сказала я, зная, что Оля, в сущности,  никогда меня не выберет. После моих слов Катеньку парализовало. Она поняла, что я встала в позу и что я совсем не воспитана, раз смогла ей такое сказать. Тогда она добила: «Меня она берет за руку, целует, путешествует со мной, желает спокойной ночи, нежно смотрит, а что с тобой, вы ведь даже не друзья». И аккуратно продолжает с огромной болью: «пока что». Я ничего не смогла ответить. Ведь Оля меня не выберет, не выделит. Она путешествует с Катенькой и смотрит на Венеру, и всё никак не может понять, какая из интерпретаций ей по душе.
Мы продолжали стоять, я нервно погладила рукава своего бархатного пиджака, поиграла языком во рту: провела языком по стенке внутренней стороны своей левой щеки и им же щёлкнула. Она уставилась на меня, её пробивала ненависть и слабость, я же просто не старалась на неё смотреть. «Ты сильнее меня, ты сможешь себе найти другую, а я - нет», - она решила добавить, слёзы у неё наворачивались, как в сериале. Мне стало противно, больше не хотелось в этом участвовать. И, в конечном счете, я и вправду никогда не просила о помощи, о поблажке. Как я могла попасть на такую удочку? 
    «Ну и чёрту её и Катеньку, к чёрту их», – внезапно подумалось. Я оживилась, блеск появился в глазах, я Катеньке блаженно ухмыльнулась. Её это испугало, она приоткрыла рот, чтобы заглотнуть немного воздуха. Конечно, она не поняла мою мысль, оттого она испугалась, но мне было всё равно. Моя мысль была неожиданной, как выход блуждающей ящерицы на дорогу с целью перебежки на другую сторону. Я спешно пошла в кафе.

Поцелуй Медузы


       Мы познакомились случайно. В баре «На пляже», который по вечерам превращался в мини-клуб: там можно было танцевать, не боясь выглядеть глупо, висеть обезьяной на стульях-качелях, прикреплённых к потолку и пить коктейль «Оргазм», который я никогда себе не заказывала, ибо я совсем не расположена на такой ядрёный и атомный вкус, желудок мой очень привередлив, а сердце слишком слабенькое, поэтому я всегда ограничиваюсь «Мохито». «На пляже», соединяющем одиноких и весёлых, будучи слегка улетевшей своими мыслями на Гавайи, меня привлекли одновременно её тело и дружелюбие, она довольно открытый и добрый человек, не пропускающий ни одного мероприятия, ни одного интересного человека, с которым можно было бы поговорить и угостить бокалом пива.
- Я пиво не пью, мне коктейль, - сказала я ей.
- Это почему же? Пиво — настоящая амброзия, особенно тёмное, - ответила  она, улыбнувшись, после сделанного ею глотка.
- Это напиток для варваров, - я серьёзно ответила.
- Ну, ты даёшь. Многое теряешь в жизни, - сказала она, посмотрев на меня с такой уверенностью, что мои щёки быстро порозовели, я поправила волосы и кинула взгляд на бармена. Её клетчатая рубашка поверх чёрной майки: было от неё что-то от авантюристки и от тусовщицы; её заразительная улыбка меня особенно привлекала. Я оглянуться не успела, как выпивала уже третий коктейль и позволяла ей дотрагиваться до моего плеча по-дружески. Я начала ей рассказывать про Венеру Урбинскую, чтобы оставаться дипломатичной и не затрагивать личные вопросы, в ответ она шутила про вес Венеры, и добавляла, что, мол, современные девочки вкуснее, и всё равно, что они частенько залипают в инстаграме на работе и никого толком не любят, даже себя, главное, что с ними радостно, ведь они живые, лучше пусть зарабатывают и содержат себя сами, а не валяются в кровати тунеядками, как Венера на полотне Тициана. Она забавно жестикулировала одной рукой и держала другую в кармане своих джинс.
- Она была не тунеядкой, возможно, Тициан изображал куртизанку. А это работёнка не из легких. Это одна из интерпретаций. Другая заключается в том, она, наоборот, верная супруга, ведь в ногах – собака, а простыни – белые. Символизм цвета и объектов, понимаешь? – я ей отвечала.
- Не знаю даже к какому толкованию мне лучше склониться. А что там по поводу устриц и винограда на картинах голландцев? – она умело отпарировала.
-  Давай об этом не будем
- Я видела эту картину вживую и Венеру Милосскую тоже. Безумно люблю путешествия и искусство, на самом деле. Но всё равно Венеры твои совсем не для меня.
- А кто для тебя? – я перебила её и удивилась от своего нетактичного вопроса, про себя отметила: «надо было такое сказать, какой ужас».
- Хороший вопрос! Как раз об этом думаю, – ответила она, сделав паузу. – Ты мне наберёшь?
Весь эпизод нашего странного диалога проигрывался в технике сфумато. Больше я не помню деталей того разговора, однако мы подружились, точнее, мы скользили от лёгкого флирта до приличной дружбы.
Не понимаю, как это произошло, но вот уже во время празднования дня рождения её какой-то знакомой, на который она меня долго упрашивала прийти, я, набравшись наглости, прошептала ей на ухо, слегка касаясь поверхностью своих губ её волос, как мне показалось, когда никто не видел, такие слова: «если огрубить твою букву в имени и сместить ударение, то тогда ты будешь испанским приветствием, моей личной феерией». Ей это понравилось, она соблазнительно улыбнулась. Её рука легла мне на колено, в эту горячую секунду мне показалось, что её алые губы вычерчивали самое непозволительное желание обдуманно и неспешно; сцены предстоящего сумасшедшего наслаждения составляли выразительность её глаз. Глубокие, туманные глаза, в которых, уходя вдаль, теряешься. «Коварна и опасна эта путешественница», - я подумала про себя, заставив себя отбросить её руку и перестать смотреть на неё. Позже я отошла, но мы поняли друг друга, как почва и вода. Встреча назначена без слов, осталось только выждать и дать финальный сигнал.

Я из тех, кто всегда говорит, что тёмный шоколад лучше остальных видов. Он полезный, настоящий, горький. К тому же, я люблю его чёрный цвет, он — символ границ, за которые переступать нельзя, он держит форму, не отпускает её. Нужно приложить больше усилий, чтобы отломать плитку: слишком крепкий. Одновременно с этим полагаю, что мечта — это просто хорошая, детская выдумка, которая затерялась в карманах моих шорт, как нечто забытое прошлым летом, где «прошлое» и «лето» соединены в «зависло на повторе».
В последующие дни я также буду искать этого мальчика, повелителя спьяджи, потому что мне по духу это укрытие для моллюсков, которое представляет собою пляжный зонт, он подарит мне тень, ибо она не позволит мне загореть, а значит, не разрешит веснушкам появиться на моем лице и покусать мои губы, которые могут сказать «si» тому, кому они особо приглядятся невзначай всего лишь для очень веселой игры; эта тень попросту не позволит мне сделать очередную ошибку: влюбиться в кого-то и потом снова тяжело вырывать из себя с корнями.

***


Пробираясь сквозь весь пляж босиком,чувствую, как мелкие песчинки песка попадают под ногти. Я сначала иду к волнам моря, а не к шезлонгу. Можно сказать, что это представляет собой особый ритуал. Я напряжённо вздыхаю по несколько раз. Я пробую на вдох эту распыленную везде морскую влажность стенками своих легких. Наблюдаю многое: различных людей, которые облачены в милые, смешные купальники; молодых парочек, что держатся вместе, как будто пришитые; подростков с мультяшными надувными матрацами; китаянок, предлагающих услуги с заметным акцентом, они говорят только «massagio» и сумму, которую нужно заплатить; продавцов кокосов, вещей и многих других, многих…
Да, я опять в Италии, приехала со своими знакомыми. Люблю это поблескивающее тенетами золотых переливов, голубо-зелено-мраморное Адриатическое море, оно насытилось собой сейчас, выдавив из себя очередную шипящую пену, эту глубокую ноту грязно-белого оттенка, этот безвольно-мягкий тающий сгусток, по сути, вечный пленник и раб бескрайней субстанции, всегда смирно соглашается на своё исчезновение. Ему всегда уготован только миг, да и только тот миг, который он совсем не выбирал, он никогда не познаёт вечности, и мне остаётся лишь услышать, как он незаметно лопается, пропадает, размывается, как напоследок цепляется уже истончившейся, стремящейся к прозрачности, к своему полному нулю, линией, чтобы отзеркалить идею невозможности вернуться назад, и, не успев отстрадать своё в эту скромную минуту маленькой трагедии, волна на кончике своего языка снова поставляет своих рабов, чтобы они вновь тихо исчезли, как и все остальные, которые цеплялись изо всех сил за бесхребетный песок. Наблюдая эту картину, хочется спросить саму себя: «В каком моменте движения жизни ты теперь находишься? Прояснилось хоть что-то? Стало ли тебе легче?» Но ответа нет, его никогда не будет, поэтому стоит расслабиться и пойти к своему излюбленному месту, чтобы прилечь, да и солнце скоро начнёт печь. Стоит защитить себя и забаррикадироваться.
Подходя, я всегда ищу взглядом мальчика, носящего шезлонги и раскрывающего своими умелыми руками пляжные зонты. Во время этого ожидания, я думаю о том, что буду делать днём: от бессилия выпить ли алкогольный коктейль после часу дня вопреки рекомендациям и всевозможным уверениям своих знакомых, которые никогда не станут моими друзьями? Или пойти прогуляться в соседнюю бухту? Может поехать в другой город, никого не оповестив, исчезнуть и затеряться? На этой скучной жаре мой желудок признает только кокосовую копру, ничего больше не хочется, в этой парильне я всегда лишаюсь аппетита. Достаю бутылку с водой, чтобы отпить немного, потом проглатываю тяжело слюну, одну руку кладу на бедро, поднимаю голову кверху, снова вздыхаю и мучаюсь от ожидания. «Ну, где же он?» Повторяю это снова и снова самой себе, пока не натыкаюсь на его постать, стоящую в нескольких метрах от меня.
Я обрадовалась и обратилась к нему:
- Puoi aiutarmi?
- Un attimo per favore, - молодое лицо в кепке мне ответило уверенным голосом.
Мальчик наконец-то пришёл. Я спасена. Всё готово, я могу лечь. Он стоит и улыбается, «ах, да» - прокрутилось в голове, я вручаю ему несколько чентезимо , и с языка слетает «grazie mille», а он мне в ответ: «quarda che il cielo, guarda che la sabbia d’oro, goditi questo momento!» Я ему сдержанно-грустно улыбаюсь и киваю: «già», ощущая некоторую пустоту. Я не могу наслаждаться, как он мне советует, я буду только часто кидать колкие замечания на протяжении дня в адрес всего того, что я буду созерцать. Буду становиться невыносимой для знакомых, которые вот-вот да придут, и уставать от себя. Возможно, печалиться, возможно, ни о чем не думать. Я перманентно жду какой-то подвох в лучах солнца и в улыбках таких же, как и я: отдыхающих; возможно, из-за дурного характера, а возможно, именно так я оттягиваю свой страх перед неким существенным действием, шагом вперёд, шансом быть счастливой, прыжком, перед необходимым мне светом, самой жизнью.

На море

Три часа дня, до меня доносятся невнятные разговоры людей, крики детей, возгласы чаек, распространяющиеся во все стороны этого намагниченного пространства. Лежа на пляже, до этого вымазавшись ванильно-ореховым кремом, собираюсь окончательно проснуться, пытаясь пробраться поверх громоздких гор, которые настроил десертом мой дневной сон, и посмотреть через очки на наполняющиеся пухом облака. Открыв глаза, острый свет пронзил глазницы, я увидела похожую на тебя девушку, проходящую мимо шезлонга, у меня перехватывает дыхание, до нестерпимости сахарная надежда на то, что ты можешь быть сейчас рядом шарахает меня внутренним током: сколько нужно энергии, чтобы уничтожить все нейронные связи, которые арендовал твой образ, сколько сил, чтобы тот силуэт, который всегда выводится на сетчатке моих глаз, безвозвратно исчез?

***


Словно рана, затянувшаяся корочкой, вечер в сочном закате завершил себя, выкатив шар насыщенного темного неба. Пахнет свежестью травы и песка. Я впервые играю в любительский футбол с новыми знакомыми, которые меня убедили принять участие в этом действии, апеллируя к важности поддержания хорошей физической формы. Не успев осознать, на что я подписалась, я уже нашла свою тень в свете фонарей на спортивной площадке. Где-то в середине второго тайма фортуна мне улыбается, и я, оживлённо включившись в игру, приняла на себя мяч, и ещё не успев подбежать к чужим воротам, почувствовала, как некая особа схватила меня за мою ягодицу с целью мне помешать, извинившись и побагровев, она сказала: «я врач». Лоб рассекла ей большая вена, на носу, словно пропиткой, блестел пот. После, чуть подумав, а это заняло секунду, она уверенно, но тихо добавила: «мне можно». Немного остолбенев от такой первосортной сообразительности, смешанной, по всей видимости, с профессиональной вседозволенностью и особой властью в отношении чужих тел, я, упустив мяч, наконец-то смущённо поняла, глядя на исчезающую её фигуру, почему никогда не стала бы чемпионом мира по футболу.

***


Мой друг
Единственный
Веселый юноша
Научился повелевать смехом, как бог, ибо, как известно, смех взывает к жизни…
Сказочный персонаж, слишком древнегреческий, чтобы быть слишком простым; сладкий мальчик с румянцем на щеках и цветочным венком на голове, собирает войско не столько против вражеской армии, сколько против самой судьбы.
Он ждёт свою ветвь оливы, ибо мир пока не стал тем, чем должен стать: миром.
Без одобрения, понимания и с отвержением со стороны внешнего окружения проносит он свою хрупкую жизнь в этих грустных пространствах, но когда он отдыхает в Таиланде, то не пересекается с этим всем по диаграмме Эйлера-Венна. Он говорит и ухмыляется: «по крайней мере, всегда можно остаться с кем-то на ночь и проявить свою особую fides в покорности и в подчинении божественному провидению».
И когда очередной «Бог» к нему приближался, он чувствовал себя избранным, благословлённым, он попадал под власть опьяняющего онемения, его дыхание сбивалось — так нежно божественная рука касалась его кожи, стремясь стать неустранимым подтверждением телесной любви. Когда «Бог» его озарял, то он наиболее глубокого понимал, что хотели сказать средневековые мистики, говоря об ощутимом божественном Ничто, что хотела сказать каждая строка из гесиодовской теогонии…
Он радостное восклицание жизни — и в этом он радикален, как и в том пифическом утверждении, которое он всегда особенно патетично любил повторять, держа в руке стакан с виски, что есть два типа людей: гомосексуалы и те, кто это не осознал, и последние, бедные, заблудшие души, особенно несчастны. Он потом вздыхал, бесконечно вздыхал и смотрел. Что же будет дальше? Так он спросил.
Чудесный философ, он заявляет, что круг его любимый символ. Annulus — с этого начинается метафизика тела. Особенно сладко по ленте Мёбиуса гонять. Ох, эта топология!
И все же его загадка состоит в том, что он не может быть полностью осознан, он, как травма, проигрывается всегда заново. Он не просто вертится по кругу боли, он, как изысканный фокусник, умеет из неё изготовлять своё лекарство. Искусный хитрец. Не хуже Джанни Скикки.
За тенью ночи — нежный и ранимый, однажды музыка Эроса для него оказалась слишком губительной: он так полюбил, что когда признался в любви, вышел вон. И больше не появлялся. Тогда я увидела, как его слёзы блестели.
Он тогда посмотрел в последний раз на того, кого бы мог назвать своим «Богом», и нашёл силы будто бы из самого воздуха, чтобы подорвать свою любовь.
Единственный
Весёлый юноша
И слезы, как звезды, всего лишь надежда.

Но его так легко потерять, нелепое движение, один всплеск мысли — и нечаянно кто-то поскальзывается, беспричинно бьется посуда, случайно кто-то в тебя влюбляется, и ты, наконец, начинаешь что-то понимать... Нет, ты не веришь в перерождение, в тело, в сознание, твоя личность представляется пошлостью, бытие — омерзительно, небытие — смешно. Сколько бы ты ни зачитывалась Парменидом, всё равно врываешься в противоречие: все-таки, может, tertium datur? Деваться некуда, что жизнь, что смерть, всё не то, не то. Мечтаешь, надеешься, веришь особенно по глупой усталости по ночам как будто есть что-то «то», и оно вне дихотомий.
       Мысли пролетали мгновенно в те дни. Никто и не заметил, о чём можно подумать в те секунды. Стены красивых зданий казались вечными. Потом однажды мы завернули за угол. Мы спрятали швы. А вот ты уже дома, наряжаешь ёлку, меланхолия снега, зефир, а эстонский ветер так и бьёт по лицу воспоминаньем.
     Иногда аккуратно роняются фразы на прощанье.